Казаки. Журналист Максим Кононенко — о том, можно ли говорить о возрождении особого этноса

Моего прадеда звали Моисей. Моисей Епифанович Иванов. Он был старообрядец, и родители его были старообрядцы. Поэтому и назвали Моисеем — потому что по святцам так выпало, а не по святцам староверы назвать ребенка никак не могли.

А еще мой прадед Моисей Иванов был казак. Донской казак из станицы Константиновская (помните «Тихий Дон»: «Мой 3-й взвод третьей сотни — из казаков Константиновской станицы. Серые ребята. Один только балагур и песенник»). Такими донские казаки и были — серыми ребятами. Я помню этих дедов в штанах с лампасами, с бородами лопатой и в фуражках. Еще в начале 1980-х они сидели на берегу Дона и смотрели куда-то вдаль, в эту пыльную и унылую степь, и что там творилось в их стариковских головах, мне неведомо.

Это были последние казаки, которых я помню. Мой прадед прошел три войны, а после окончания Великой Отечественной его попросили сдать оружие в милицию. Дед Моисей отнес туда шашку и винтовку — и на этом донское казачество закончилось. С того самого 1945 года и до самой своей смерти в 1987-м Моисей Епифанович занимался разведением пчел на собственной пасеке во дворе своего родового дома теперь уже в городе Константиновске.

У деда Моисея была жена — Лукерья Савельевна. Ее взяли увозом в возрасте 16 лет — так тогда было принято. Прабабушка с прадедушкой прожили в счастье всю жизнь и умерли с разницей в один год, в возрасте почти ста лет. У них был очень строгий быт, они никогда не смотрели телевизор и не слушали радио. В их доме всегда была тишина, и нас, детей, пускали туда посмотреть на угол с иконами только при условии, что мы будем вести себя тихо. В доме всегда было полутемно.

А детей было много. У прадеда и прабабушки было так много детей, что разница в возрасте между старшей дочерью, мамой моего отца Ефимией Моисеевной, и младшей дочерью, Татьяной Моисеевной, была 30 лет. Мои родители были ровесниками Татьяны, а ее дети — моими ровесниками. И я проводил с ними очень много времени в детстве. Формально они были мне дядьями, но фактически — братьями.

Так вот, я никогда не помню, чтобы хоть кто-то в этой семье хоть когда-то говорил что-нибудь о казачестве. Никто из моих братьев (а на самом деле дядьев) не считал себя казаками. Никто из детей Моисея и Лукерьи не считали себя казаками. Никто в Константиновске не считал себя казаками тогда, в 1970-х и 1980-х. Никто из наших родственников по этому роду в Ростове-на-Дону и Новочеркасске не считал себя казаками. Даже когда бабушка по секрету рассказывала мне, школьнику, невероятную историю о событиях в Новочеркасске, она ни разу не произнесла слово «казаки». Не было там никаких казаков, а были простые рабочие. Потому что никакого казачества не было. Казачество закончилось после войны, когда советская власть потребовала от казаков сдать оружие.

А потом, в начале 1990-х, я вдруг увидел молодого казака. Но не на Дону, а на Кубани, в городе Кропоткине, откуда родом моя мама. Парень лет 30 в гимнастерке, блестящих сапогах и фуражке. За голенищем сапога — нагайка. На гимнастерке — орден Красной Звезды. Я очень хорошо запомнил тот орден Красной Звезды на гимнастерке этого человека, в котором моя двоюродная сестра Лена опознала сантехника местного ЖЭКа. Парень медленно шел такой развязной походкой советского, чуть приблатненного гопника, щелкал семечки и надменно смотрел на прохожих. Прохожие смотрели на него со смехом. Так зарождалось новое кубанское казачество.

Потом таких «казаков» становилось всё больше и больше, а потом вдруг встали вспоминать о своем казачестве и те потомки казачьих родов, которые при живых прадедах не осмеливались даже заикнуться об этом. Потому что какой ты к черту казак, если у тебя нет коня, нет оружия и ты ничему не учился по части военного дела?

Потом вдруг выяснилось, что казаки — это этнос. Никогда ни от кого из тех, старых дедов я не слышал, что казаки — это народ. Все они были русскими, и дети их были русскими, и внуки, и правнуки — я, например. Они были строгими православными, но никогда никому не навязывали никаких своих православных правил — разве что крестили меня при первой возможности. И уж, конечно, никому из них в голову прийти не могло громить выставки, бросать камни в гомосексуалистов или срывать театральные постановки — даже стыдно как-то считать, что это казачье дело. Не говоря уже о том, чтобы делать всё это под защитой ОМОНа.

Сейчас, наверное, ситуация изменилась. Казачьих атаманов утверждает президент, есть закон о казачестве, наверняка они ведут какую-то военную подготовку, а может быть, у них и оружие есть. Может быть, казаки снова стали теми, кем они были во времена молодости моего прадеда Моисея, — армией на поселении. Армией под защитой ОМОНа.

Но кем бы ни считали себя все эти новые атаманы и новые казаки — я никогда не смогу считать их эквивалентными тем старым дедам. Дедам в штанах с лампасами, в фуражках и с бородами лопатой, которые сидели на берегу Дона, смотрели слезящимися от ветра глазами в пыльную, унылую степь и неизвестно о чем себе думали.