«Хлопци при пластунах»: период ученичества

Период ученичества в воинской культуре казаков совсем недавно стал предметом специального исследования [1]. Однако наряду с серьёзными постановками проблемы изучения подготовки молодёжи к казачьей службе (Н.И. Бондарь, М.А. Рыблова, А.А. Шахторин, Б.Е. Фролов и др.) в литературе накопилось на этот счёт немало мифов. Особенно это касается боевой подготовки пластунов, в которых видят «славянских ниндзя», прообраз спецназа, характерников, обладающих «тайным знанием». Преуспел в этом львовский историк Тарас Каляндрук, автор книги «Тайны боевых искусств Украины». Обвинив «оккупационную историографию» в стремлении затушевать наличие у запорожцев серьёзной разведывательной организации, он выстраивает преемственность «разведшколы непроходимых плавней» от арийских военных союзов, отождевстлявших себя с волчьими стаями, и от царства древних-воительниц амазонок [2]. Современные попытки реконструкции национальных боевых искусств на Украине отличает замифологизированность и политизированность. Это проявляется в ориентации на язычество, враждебном отношении к православию (что вообще-то не присуще украинскому народу) и в пропаганде узколобого национализма. Немногим отличаются от своих украинских «коллег» и отечественные подвижники «пластунского стиля», пытающиеся обставить подготовку пластунов таинственностью и мистикой. В данной работе предпринята попытка реконструкции периода ученичества подростково-юношеской субкультуры кубанских пластунов в эпоху Кавказской войны 30-х – 60-х годов XIX века.

Кубанский историк Б.Е. Фролов справедливо указывает, что в исследуемый период пластуны считались аристократией Черноморского казачьего войска [3]. Войсковое начальство сознательно отбирало в пластунские отряды людей «предприимчивых, мужественных, неусыпных», желавших «не ударить в грязь лицом в рыцарских доблестях» [4], как-бы культивируя этот элитный тип [5]. Однако и у самих пластунов сложилась своеобразная система отбора в свои ряды.

Источники первой половины XIX в. отмечают 3 основные пути в пластуны. Во-первых, это естественный механизм преемственности поколений. «В семьях пластунов, – отмечает Н.И. Бондарь, – мальчик начинал сопровождать отца примерно с 10 лет в качестве «михоноши», постигая постепенно тонкости пластунского ремесла» [6]. В лексике кубанского казачества присутствовали 2 основных значения слова «мехоноша»: 1) мальчик, выступающий в роли помощника пластуна; 2) участник обряда хождения с козой [7]. Если применение этого понятия в обрядовой практике представлено в этнографической литературе [8], то отдельные характеристики воинской составляющей содержатся лишь в источниках первой половины XIX в. И это вполне закономерно, поскольку с окончанием Кавказской войны и распространением на пластунские батальоны уставных положений регулярной пехоты постепенно был утрачен элитарный статус стрелков-разведчиков прикубанских плавней [9].

Во-вторых, пластуны принимали в свои ряды сыновей погибших товарищей. И.Д. Попка отмечал: «Эти разборчивые и взыскательные подвижники принимают, не говоря ни слова, и даже сами зазывают в своё товарищество какого-нибудь необстреляного «молодика», который ещё не перестал вздыхать «по вечерницам» своего куреня и ещё не успел представить ни одного опыта личных служебных достоинств, но которого отец был славный пластун, сложивший свои кости в плавне» [10]. Здесь возникает соблазн провести преемственность от молодиков-запорожцев и паробков, выполнявших роль военных слуг, что нередко и делается в ряде современных популярных работ. В среде запорожского казачества к «молодикам» относились юноши, приставленные к взрослым казакам в «услуженье». Они проходили при «записанных казаках» своего рода обучение и подготовку для вступления «в козацкое звание». Нередко их подвергали ритуальным осмеяниям и испытаниям: хождение над днепрвской кручей по колоде после выпитой горилки, скачка на необъезжанном коне. Если «молодик» успешно проходил все испытания, его допускали к участию в военном походе. После того, как он проявлял себя достойным воином, его причисляли в качестве полноценного казака к одному из куреней, давали новое имя, символизирующее рождение в новом качестве казака-воина [11]

Но на Кубани институт «молодиков» к началу XIX в. давно утратил свою воинскую функцию. Не случайно И.Д. Попка пишет о «молодике», завсегдатае «вечерниц» своего куреня. Эти сообщества были хорошо исследованы этнографами конца XIX в. на примере украинского парубоцтва. «Наблюдая «парубоцтво» в современном его состоянии, нельзя не видеть, что многое из того, чем оно живёт и обставлено теперь, с мелочною даже обрядностью, есть остаток давно минувшей жизни, где нередко дух и смысл давно испарились и осталась одна только форма», – писал в 1887 г. Валериан Боржковский [12]. Эти слова вполне можно отнести и к первой половине XIX в. Ф.А. Щербина, вспоминая о своём детстве в станице Новодеревянковской, писал, что организации парубков «в жизни молодёжи преследовали цели, связанные с обычаями праздного и бытового времяпровождения. Я не помню да и не знал в детстве всех тонкостей в порядках парубочих громад, но знаю, что когда в Деревянковке дивчата «щидровали» или «колядовали», то парубки участвовали в качестве мехоношей и охранителей щедрующих и колядующих дивчат, а добытые колбасы, кендюхи, сало, кныши, паляныци и пр. были общим достоянием парубков и дивчат» [13]. «Хлопец» становился «парубком», достигая 16–17 лет [14].

Таким образом, если в древнерусских былинах парубок – это товарищ-слуга богатыря, его оруженосец, а термин «паробок» в значении военного слуги употреблялся еще в XV в. [15], то в первой половине XIX в. «парубоцтво» утратило свои воинские функции и являлось лишь возрастной организацией сельской молодёжи. При приёме в пластуны имел значение не сам статус «молодика» с несуществующими уже боевыми традициями этого интститута ранннего казачества, а принадлежность «парубка» к пластунскому роду.

Наконец, в-третьих, по словам Я.Г. Кухаренко, «при пластунах хлопци были, что сами пластунство выбрали. Тут они вырастали, выучившись характерству, делались пластунами» [16]. Под словом «характерство» И.Д. Попка понимал «всякое волхование на случайности войны, а особенно заклинание или знамение, ограждающее воина от раны в бою» [17]. «Характерство» было связано с миром народных представлений и арсеналом методов борьбы с «нечистой силой», которой нельзя противостоять обычными средствами. К сожалению, нынешние популяризаторы «тайного знания» пластунов абсолютизируют эти народные верования и рассказывают о казаках, способных оставаться неуязвимыми для пуль и клинков. Непонятно только, почему с такими чудо-воинами на казаков вообще кто-то осмеливался нападать, и где были эти неуязвимые, когда черкесы вырезали защитников черноморских кордонов? Очевидно они, как не без сарказма пишет современный исследователь черноморского казачества, превращались в тростник и, «покачиаясь на ласковом ветру, наблюдали со стороны за резнёй» [18].

Слова Я.Г. Кухаренко о «выучивании характерству», по-видимому, надо понимать расширительно: приобретались боевые навыки, усваивались народные знания, включавшие, в том числе, и представления ирационального характера.

Начальная веха воспитания пластуна обозначена в источниках достижением десятилетнего возраста. Однако постепенное вхождение в воинский мир начиналось уже в младенчестве. «Татары шли, ковылю жгли», – пела мать, укачивая малыша, укореняя в его сознании главное предназначение казачества – защиту родной земли [19]. Старый пластун Митрофан Седых вспоминал, что «едва мальчик начинал «базикать» и понимать разговор, ему всегда рассказывали о злодействах «азиятов», об их набегах и грабежах. С малых лет все казачата знали о тех ловушках, которые устраивали черкесы на пластунов» [20]. В детский период закладывалось представление об особой значимости военной службы пластунов и. соответственно, об избранности данной социальной группы. Огромную роль здесь играли рассказы старых пластунов, собиравших вокруг себя ребят. Ф.А. Щербина в воспоминаниях о своём детстве писал, с каким восхищением дети слушали рассказы бывшего пластуна Костюка «про горы и море, про леса в горах и охоту в них на кабанов и коз, про набеги черкесов на черноморские станицы и про проделки пластунов в черкессих аулах» [21]. Такие рассказы способствовали оформлению героического ореола вокруг службы пластунов.

Формированию необходимых качеств у будущего пластуна способствовали детские подвижные игры круглый год на свежем воздухе. Состязания в беге босиком на дальность, по разложенным на земле растениям с шипами воспитывали морально-волевые качества, связанные со способностью переносить болевые ощущения [22]. Ряд игр – «Перетяжка», «Верёвочка», «Вилюшки», «Черкесы», «Комар» и другие – были направлены на развитие силы, быстроты, ловкости и выносливости. Особую роль играла в воспитании будущих пластунов игра «Комар», которой на досуге забавлялись и взрослые казаки. На одном из рисунков, выполненом в серии иллюстративных корреспонденций с театра русско-турецкой войны 1877–1878 г. изображён эпизод игры кубанских пластунов «в комаря» [23]. Детская игра «Комар» зафиксирована в этнографических материалах 80-х годов XIX в. «В игре этой участвуют трое, – писал учитель станицы Хасав-Юртовской, – из них один становится посередине, прочие по бокам, лицом все в одну сторону. Для удобства игры боковые раздвигают ноги приблизительно на ¾ аршина, а средний (комар) на аршин; кроме того средний наклоняется, а боковые закрывают щеку. Обращённую к среднему, – левый правою ладонью, а правый – левою, приготовившись таким образом к защите от ужалений комара. Игра состоит в том, что средний, сложив ладони наподобие трубочки, начинает в них жужжать, подражая комару и стараясь при этом ужалить то того, то другого, что выражается ударом по щеке. Каждый из стоящих по бокам, в свою очередь, следит за действием комара, и тот, кто почувствует жало на своей щеке (боковые не имеют права ударять комара, не почувствовав его жала), в тот же момент старается быстрым ударом сбить шапку с комара. Коль скоро это достигнуто, то комар и победитель меняются ролями и игра начинается снова» [24]. С.Г. Александров, специально изучавший детские подвижные игры кубанского казачества, так формулирует задачи игры в «комара»: «Формирование простейших навыков ведения единоборств в стандартных условиях с ограниченным числом разрешённых действий; развитие чувства дистанции; воспитание ловкости, быстроты, реакции, внимательности» [25].

Роли участников этой игры глубоко символичны. Комар – символ чужого мира, мира черкесов, которому в плавнях противостояли пластуны. Не случайно в культуре казаков кровососущие членистоногие принадлежат к «дьявольскому творению» [26], а участвующих в набегах на казачьи станицы горцев называли «косматыми дьяволами» [27]. По-видимому, закрепляло такое отношение к миру участие детей в Троицком обряде «вождения комаря», в котором действия основных персонажей – хлестание веткой, подпрыгивание, кручение «характерны для представителей потустороннего мира, олицетворяемых ряжениями» [28]. Пластуны учили детей, что комары не только нещадно жалят в плавнях казаков, но и своими «атаками» выдают черкесам пластунские засады: «А какое добро в плавнях? В Весеннюю и летнюю пору там полно комара и мошки. Над проходящим или сидящим человеком эти кровожадные насекомые, жалящие как крапива, сгущаются в облако пыли, крутимой вихрем, – и их усиленное гудение даёт заметить сторожкому психадзе, где приготовлена ему засада» [29]. Если для борьбы с миром человеческим необходимо было воспитывать физические, воинские качества, то для борьбы с нечеловеческим, дьявольским миром надо было учиться «характерству» – воинским охранительным молитвам и заговорам [30]. Приобщение к молитве и обучение происходило уже с трёх- пяти летнего возраста [31]. С заговорами знакомили, видимо, позднее, уже в период непосредственного ученичества у пластунов.

С десятилетнего возраста мальчик вступал в мужское культурное пространство. «Сначала он ходил за батьком в роли «мыхоноши», т.е носил хлеб, построму, посылался за продовольствием в куринь и исполнял другие мелкие поручения», – вспоминал Митрофан Седых [32]. Я.Г. Кухаренко очерчивает следующий круг обязанностей «мехоноши»: «Тем временем, пока пластун охотится в плавнях, хлопец его из куреня оббегает расставленные на тропках капканы, ступицы, силки; выбирает, что попалось, снимает шкурки. Потом перемоет всякую ловчую утварь (потому что зверь на окровавленный капкан или ступицу не пойдёт) и вновь расставляет их по потаённым тропкам» [33].

«Отец его («мехоноши». – О.М.) – обращал особенное внимание на то, чтобы его «хлопьяк» умел ориентироваться в плавнях и в лесу. Показывал ему особенные приметы в лесу и плавнях, тропинки, известные лишь ему одному, по которым он выслеживал зверя и черкесов, постепенно приготовляя его к осторожности, смелости и научал различным военным хитростям, на которые так были изобретательны пластуны и щеголяли ими в военное время» [34]. Пластуны учили выбираться из выкопанных черкесами и замаскированных на тропинках ям с помощью якоря на длинном ремне. Горцы ствили под водой в ериках, где ходили пластуны, капканы с такими сильными пружинами, что попавший в них человек на всю жизнь оставался калекой – ему перебивало ноги. Опытные казаки советовали при переходе через ерик ощупывать впереди себя дно шестом, открывая капканы.

Особое внимание уделялось умению метко стрелять и стойко переносить тяготы и лишения. Митрофан Седых вспоминал, что «лет 16-ти юноша без промаха стрелял по кабану «в око» и сточески переносил все лишения бродячей жизни» [35]. И.Д. Попка отмечал: пластуны, прежде всего, требуют, «чтобы новичок был стрелок, затем что на засаде, в глуши, без надежды на помощь один потерянный выстрел может повести дело на проигрыш; потом требуют, чтоб он был неутомимый ходок – качество, необходимое для продолжительных поисков, которым сопутствуют холод и голод, – и наконец, имел бы он довольно хладнокровия и терпения про те случаи, когда надобность укажет под носом превосходного неприятеля пролежать в камыше, кустарнике, траве несколько часов, не изобличив своего присутствия ни одним неосторожным движением, затаив дыхание» [36].

Ученику пластуна незачем было пробуждать в себе «уснувшие» инстикты, обострять чувство и восприятие, заряжаться природной энергией, как в дальневосточных боевых искусствах, где система боевой поготовки включала в себя периодическое удаление в лоно природы. Пластуны сами были порождением природы закубанских плавней, чувствовали себя в них в родной стихии. Природный фактор создавал на Кубани условия, в которых успешно функционировала система подготовки стрелков-разведчиков. «Плавня с дикими её жильцами – его военная школа, а охота – учитель, – писал И.Д. Попка. – И действительно, в этой школе приобретает он первый и твёрдый навык к трудам, опасностям и самоотвержению, и из этой выучки выходит он таким совершенным стрелком, что бьёт без промаха впотьмах, не на глаз – на слух» [37].

Служба в разведке требовала не только физической выносливости и меткости, но и умения осмысливать происходящее, оценивать обстановку. Этому тоже постоянно учили «хлопцев» опытные пластуны: «Чтобы не встретить смерть или не попасть в плен, нужно было найти подходящие выходы из затруднительного положения, – отмечал Ф.А. Щербина, – а для этого требовалось думать, «размышлять», по выражению пластунов. Казак с плохою головою не годился в пластуны, и только при союзе хорошо думающей головы с изощрённым зрением, слухом, хладнокровием и выдержкой получался хороший пластун» [38]. Имея «личный счёт» с черкесами, пластуны заставляли своих юных помощников учить язык противника, чтобы понимать его переклички или вводить в заблуждение караульных [39]. При этом пластуны были наблюдательными психологами. Например, учили молодёжь, что в разведке при встрече с противником один на один даже «храбрейший из горцев не откажется немножко струсить, если на него никто со стороны не будет смотреть, если не случится свидетелей с длинными языками. Когда нет в виду добычи, черкес любит, чтобы яркое солнце светило на его подвиг, чтобы на него смотрели, если не сорок веков, так сорок земляков, у которых ведь сорок языков» [40]. При внезапной встрече с неприятелем пластуны берегли свою молодёжь, заставляя её урыться и отвлекая врагов на себя. Старожил ст. Мингрельской И.А. Бирюк так рассказывал нам о происхождении топонима «Строкачев лыман»: «Назывались пластуны. Геройский был мужик (Строкач. – О.М.)». Он вызвался добровольцем установить связь вместе с молодым казаком, которого «тико обучалы воинству». Когда связников стали настигать черкесы, Строкач сказал молодому казаку: «Ты заховайсь, шоб ны нашлы, а я буду сам воювать. Потому шо ты, каже, не знаешь ихнего обычая, и як с ными бороться»… Заховавсь. А вин полиз в камыша. Пролиз, сняв с себя башлык, камыш обвязав, вроди чоловик стоит, эти (черкесы. – О.М.) на конях, забылы: бах, бах, бах, туда пострелялы. Подбылы – нема никого, один башлык торчит, а он просто обишов и назад вернувся… Заднего пиймав всадника, забрал його ружьё, йему набыв добре, коня забрал, сил и поихав. Воны выскочилы, за им поихалы до Кубани… Он коня бросил и поплыв через Кубань. Воны за ним. Давай кидать (аркан. – О.М.)… Пиймав його, сталы тянуть. Он вытяг кинжал, раз пэрэризав пэтлю…, вылез в каюк, сив и сыдить. Ну, каже, запомните, цэ Строкач прыходыв до вас» [41].

«Хлопцев» учили запутывать следы, уходя от неприятеля. Об одном таком приёме рассказывал в своих воспоминаниях Аполлон Шпаковский: «Задковать», технический прием пластунов, означает «идти задом, чтобы обмануть неприятеля направлением следов. Кажется, что это дело не требует особенной ловкости и искусства, а на практике выходит далеко не так: нужно иметь много навыка, чтобы идя задом, отпечатывать следы человека, покуда идущего вперед. Опытный пластун не впадет в ошибку, если этого условия не соблюдено» [42].

Для скрытной связи в лесу и в плавнях молодые казаки осваивали манеру подражания голосам птиц и зверей: «Настоящий пластун и залает лисицей, и зачмышет кабаном, крикнет, как олень или дикая коза, запоёт диким петухом, зафырчит барсуком, завоет волком, забрешет собакой» [43]. На охраняемых пограничных участках молодежь учили оставлять не заметные для чужого глаза приметы, которые несли ценную информацию: несколько камышин, обрубок палки, сухую вербу, подкову и др.

Овладевали будущие пластуны и приёмами обезвреживания противника. Эти приёмы сводились к внезапному нападению из засады на не- подозревающего врага и не имеют ничего общего с теми «реконструкциями», которые подвижники «пластунского стиля» сочли необходимым «облагородить» боевыми комплексами из арсенала восточных единоборств. Пластуны, которым требовалось умение незаметно подкрасться, внезапно напасть, взять «языка», видимо, владели некоторыми элементами рукопашного боя с ударами, подсечками, захватами. Но назвать это «единоборством» сложно: вовсе не предполагалось, что противник готов к обороне [44]. «Объект атаки пластуна – часовой, которого нужно снять, «язык», которого нужно взять… – справедливо отмечает Г.К. Панченко. – Вступать с ним в «честный», маневренный бой – смерти подобно. В ходе всего этого противник первым делом закричит, что станет концом и для тайной вылазки, и лично для пластунов» [45].

Пластуны учили молодых казаков ни в коем случае не сдаваться в плен, не поддаваться ни на какие уловки неприятеля. Известен подвиг пластунов станицы Самурской в феврале 1864 г., когда будучи окружёнными превосходящими силами горцев, казаки, выбрав из своей среды старшим пластуна Евтушенко, скрылись в обнаруженной в ближайшей скале пещере и завалили ход камнями. В этом убежище казаки держались без воды и пищи четыре дня, отражая беспрестанные атаки горцев и отвергая требования о сдаче. Посланный за подмогой казак сообщил, что черкесы предлагали им сдаться, но Евтушенко отвечал: «Когда перебьют всех, пусть берут наши тела, а живым никто из пещеры не выйдет». Драгуны Нижегородского полка князя Чавчавадзе атаковали неприятеля и заставили его отступить. К призыву открыть вход защитники пещеры отнеслись с недоверием. В ответ на русскую речь защелкали курки винтовок. Евтушенко заподозрил здесь хитрость со стороны горцев, имевших «толмачей» из числа беглых и пленных русских солдат. «Не верим, что вы наши, – сыграй в трубу», – ответил несговорчивый Евтушенко. Но, вспомнив, что при гибели казаков у них была горцами взята труба, спросил: «Скажите сначала, кто у вас начальник?». Неизвестно, до каких пор продолжался бы этот экзамен, если бы, наконец, не появился посланный из пещеры за подмогой казак Кубанов, которого защитники признали и стали разламывать каменную стену [46]. Сохранилось свидетельство генерала К.К. Гейнса о периоде ученичества Евтушенко: «Николай Матвеевич Евтушенко, теперь урядник Самурской станицы, еще не будучи казаком, жил при одном из своих родственников, ходил с ним постоянно на охоту в плавни, где и приобрел пластунские способности и навык к меткой стрельбе. Когда его родители, жившие в Малороссии, прибыли переселенцами в Самурскую станицу, тогда молодой Евтушенко оставил Черноморию и поселился здесь со своей семьею. Изъявив желание быть пластуном, он самым усердным образом шнырял по горам, подцепляя по временам оплошных горцев и знакомясь с местностью» [47].

Завершало обучение знакомство с заговорной практикой, весьма специфической для воинской субкультуры пластунов. В воинских заговорах и молитвах осуществлялось моделирование защищенного пространства, которое перемещалось вместе с воином. Заговоры снимали излишнюю психологическую напряжённость у пластунов, страх, формировали чувство уверенности в себе и правоте действий [48]. В известных источниках не нашёл отражения сам процесс обучения заговору, но некоторое представление об этом можно составить по литературным произведениям современников. В повести «Казаки», основанной на личных впечатлениях Л.Н. Толстого о жизни в станице Старогладковской, дед Епишка рассказывает Лукашке, как найти разрыв-траву при помощи черепахи («не будет тебе ни замка, ни западни»), учит заговору, чтоб «никто не убил». Старый казак примечает палку, что «дурно лежит» посередине дороги и учит Оленина, как надо поступить. И.Д. Попка перечислил ассортимент заговоров, которые усваивали пластуны: «Заговор от пули, от обпоя горячего коня, от укушения змеи; наговор на ружьё и капкан; «замовленье» крови, текущей из раны». Но всё это уживалось у пластунов с православным мироввоззрением: «Их суеверия не в ущерб вере и не мешают им ставить свечку святому Евстафию, который в земной жизни был искусный воин и стрелец» [49]. Поэтому обучение «характерству» у пластунов ничего не имело общего с языческой мистикой и колдовством.

Переход «хлопцев при пластунах» во взрослую группу стрелков-разведчиков был связан со специальными испытаниями. По словам старого пластуна М. Седых молодым казакам, вышедшим «попластуновать», «старики наказывали непременно приносить головы побеждённых врагов, с целью удостовериться в отваге и ловкости их. Если кто из «новоиспеченных» пластунов рассказывал о встрече с черкесом и приходил с пустыми руками, то его упрекали в трусости, называли его бабой и долго язвительно смеялись над ним. Такой был закон воспитания пластунской молодёжи. Бывало, юноша лет 16-ти употребляет все усилия, чтобы добыть вражью голову, и гибнет, в большинстве случаев, в борьбе с хитрым и отважным горцем. Поговорят о неудачнике, погорюют и скоро забудут, а удастся победить – его хвалят «Добре, добре, сынку! Зараз видно, що с тебе выйде гарный пластун» [50]. Вхождение в сообщество пластунов предполагало проверку воинских навыков новичка. Добывание головы врага присутствует в инициальных обрядах многих народов [51]. Обычай ритуального отрубания головы у убитых противников бытовал в первой половине XIX в. у некоторых групп причерноморских черкесов, а также у садзов [52]. Практика подобных «доказательств» зрелости молодых людей, их готовности к ратному ремеслу не воспринималась как бесчеловечная в воинских культурах казаков и горцев в годы Кавказской войны. Если в начале XXI в., в эпоху «общечеловеческих ценностей» отрезанные головы стали непременными атрибутами жизни независимой Ичкерии, то что говорить о средневеково-патриахальном Кавказе первой половины XIX в.? А. Шпаковский, в частности, писал в своих воспоминаниях: «Пластун, убив горца, отрезывал, если было можно, правое ухо или правый большой палец руки, на котором обыкновенно носилось кольцо, смотря по состоянию, золотое, серебряное или железное, для взвода тугих азиатских курков. И за эти неопровержимые доказательства пластуну выдавались наградные деньги. Если же удавалось убить личность повлиятельнее и было не так далеко от линии, то отрубали голову и за нее нередко выменивались пленники. Чтобы не судить этого обычая строго, нужно вспомнить время, нравы и самое место разбойничьей войны с горцами» [53].

В других случаях молодые казаки добывали кабана, состязались в борьбе, в беге, в стрельбе по мишеням. И.А.Беляков так рассказывал о подготовке пластунов в станице Исправной: «Пластун кто такий? Як ты на земли распластался, шоб тоби противник не заметил, и дилай своё дило. У нас на гору щас выходе вот эта площадка. Та сторона була заселэна, а цэя сторона не була заселэна по реке. Тут скачки булы, состязалысь, борьба разна. И було обгорожено поле. Ну, так говорять диды, метров, аршин сто, сажней пятьдесят в длину, говорять, сажней двадцать пять в ширину. Була обгорожена жердями. И никто не заходыл, не имив права туда зайти. Када вырастал бурьян, вже здоровый, шо воны делалы. Вот шобы развить у казачёнка способности таки. Пускають одного оттуй, одного отсюй. Якый пэрвый засечёт второго, дае сигнал, шо вин засёк. Тода, значить, цого казачёнка награждають. Так говорил дед мене: сталкивалысь лоб в лоб и не слыхал один одного, до того натренированы булы» [54].

Вхождение в мир взрослых пластунов закреплялось обычаем побратимства. «Пластуны менялись шейными крестами, становились как-бы братьями и всюду поддерживали друг друга и стояли друг за друга горой», – писал Ф.А. Щербина [55]. Тем самым молодые люди становились полноправными членами корпорации пластунов, в которой братство и товарищество являлось смыслообразующей добродетелью воинского этоса. Братство считалось привилегией пластунов, воинов, настоящих мужчин, а женщинам приписывалась неспособность к столь высокой форме соратничества. Подразумевалось, что побратимов-пластунов объединяют священные духовные узы, важные дела, подруг же связывают бытовые интересы и сплетни, поэтому от симпатии они легко переходят к ссорам и скандалам. «К бабам они выражали тенденциозное пластунское презрение», – вспоминал М. Седых [56].

В то же время вхождение в воинскую среду являлось и знаком половой зрелости. Настоящий пластун мог «не только проявлять хитрые подвохи в борьбе с черкесами, но и вести смелые, открытые атаки на прекрасный пол в среде станичных красавиц» [57]. При этом М. Седых отмечал, что если пластун женился, то делал это «как-то случайно, без «промхив, та с горилякою» и, за очень редкими исключениями относился к семье апатично» [58].

Таким образом, период ученичества в воинской субкультуре пластунов в эпоху Кавказской войны предполагал систему физической, психологической, огневой подготовки, боевой практики в прикубанских плавнях, приобщение к искусству ведения разведки, усвоение знаний о характере и воинских навыках неприятеля, воспитание умения анализировать сложившуюся ситуацию и принимать правильное решение. Ознакомление с «характерством» было связано с миром народных представлений и верований, давало чувство уверенности в своих силах, но не имело ничего общего с пропагандируемым сегодня языческим «тайным знанием» о неуязвимости. Успешное прохождение через инициационные испытания, в основе которых лежала боевая практика, признавалось воинским сообществом пластунов в качестве признака зрелости. С окончанием Кавказской войны исчезли условия и для существования особой подростково-юношеской субкультуры кубанских пластунов. В своей публичной лекции, прочитанной в марте 1893 г., сотник пластунского батальона граф Подгоричани-Петрович справедливо заметил: «Нет школы, нет умения – прежде бывших, и, мне кажется, невозможно создать искусством то, что зависит от деятельности духа человека, его сердца» [59]…